Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]
Однажды, в разгаре лета, он сидел у растворенного оконца после рыбалки и доплетал лубяную корзину-ягодницу. Июльский зной стекал к нему в низину с прогретого солнцем леса; в воздухе стоял тонкий запах земляники, цветущих близ берега трав; все живое попряталось от редкой в этих краях жары, и томная тишина тяжело стояла вокруг, только в источнике, у корявого корня рябины, монотонно вызванивал ручей, перекатывая гальку. Ивану несколько раз казалось, что он слышит чьи-то осторожные шаги, а когда по косогору мелькнула тень, он поднял голову и увидел, что к источнику подошла девушка-финка. Она посмотрела на избенку Ивана, но самого его, очевидно, не приметила и, опустившись на одно колено, стала пить воду горстями.
Иван замер за косяком, наблюдая, потом схватил кружку и выбежал из избы. Девушка торопливо поднялась, отступила на шаг от Ивана, потом чуть насмешливо вскинула брови, увидев кружку в его руках.
— Юо![7]— произнес он тихо и ласково.
Она отрицательно покачала головой, облизала мокрые губы и осторожно улыбнулась.
— Пей, хорошая вода! — повторил Иван по-русски и сам зачерпнул полную кружку родниковой холодной воды, — Хорошая, пей.
Она подставила ладонь, взяла кружку все так же, со сдержанной улыбкой, и немного отпила.
— Ну, вот и хорошо, из кружки-то, — сказал Иван в ответ на ее благодарность.
Он взял от нее холодную кружку и коснулся ее розовых от земляники пальцев. Они смотрели друг на друга, потом она подняла кузовок с ягодой и что-то сказала по-своему на прощанье.
Ивану хотелось удержать ее еще хоть на немного.
— Попей еще, жарко, — сказал он и добавил по-фински — Каунис ты, каунис[8].
Она опять посмотрела ему в глаза серьезно и задумчиво и торопливо пошла в гору, а потом уже сверху, словно обдумав что-то, слегка махнула ему рукой.
Остаток дня Иван проходил как в тумане. Работа валилась у него из рук, а в глазах все стояли светлые волосы, легкое розоватое платье девушки, ее смуглые, загорелые ноги.
Она не показывалась на его озере долго, до самого созревания брусники. Однажды, когда Иван сидел рано утром на озере и проверял перемет, ему показалось, что крикнули с горы. Почему-то он решил, что это был ее голос, и хотел уже подогнать лодку к берегу и пойти на брусничник, но поборол в себе эту слабость. «Нет, нет, — говорил он себе, — только дай сердцу волю — заведет в неволю, да и чужой я…»
Однако неделей позже, когда Иван варил поутру уху из только что пойманной рыбы, ему показалось, что на том берегу озера мелькнуло чье-то светлое платье. Иван поспешно вышел, присмотрелся — она! Он вбежал в избу, схватил новую корзину, прыгнул в стоявшую на отмели лодку и погнал ее на тот берег, к камышу.
Он увидел ее среди молодых березок и осин, высоко взметнувшихся из низины в небо. Она ходила среди чистых, высоко оголенных стволов, изредка нагибалась и брала грибы. По временам она поправляла волосы, смахивая случайную паутину, и не видела, что рядом тихо остановился Иван, притулясь плечом к стволу дерева.
— Хювя пяйвя! — осторожно окликнул он наконец.
Она вздрогнула и посмотрела на него выжидающе.
— Это я, — пробормотал он и подошел к ней близко.
Она стояла молча, опустив голову и чуть поскрипывая ручкой старой корзины.
— Каунис ты, каунис, — снова проговорил Иван, но она посмотрела на его лицо, на горящие глаза и отступила назад.
Иван взял у нее корзину, высыпал грибы в свою новую и снова протянул ей.
— Ах, Ифана, Ифана… — сокрушенно покачала она головой.
Девушка уже не подымала на него глаз и стояла, слегка зардевшись…
— Ракастан[9],— прошептал он тихо твердо заученное слово.
В ответ она поправила волосы уже знакомым ему жестом, чаше задышала и прикусила нижнюю губу. Наконец умоляюще глянула ему в глаза, полные грусти и ожидания.
— Ах. Ифана, Ифана…
Он повернулся и медленно пошел к камышовому берегу.
* * *Осень в тот год стояла теплая, тихая — не осень, а сплошное бабье лето. Порой перепадали легкие дожди, насквозь пронизанные солнышком. Видимо, от этой удивительной одновременности противоположного в природе — солнца и дождя — такая осень и зовется бабьим летом. Она как добрая слабая женщина, которая способна от теплоты душевной одновременно и радоваться всему, и обогревать, и плакать от счастья; все это в ней лежит рядом и так близко, как эти легкие осенние дожди и солнце.
Тонкие светлые березки на том берегу озера и чистые осины уже поредели и багряно-желтой осыпью напестрили вокруг; их листья нападали в озеро, и по временам, когда в эту заповедную тишь срывался с горы обессиленный ветер, они дрожали вместе с водной гладью, топорщились и шевелились, словно продолжали жить.
Иван возвращался из лесу с двумя полными корзинами грибов. Белые уже иссякли, но соляников было еще много. Он решил насолить большую бочку, чтобы весной продать по сходной цене. Он спустился с горы по крутому откосу прямо к своему жилью, но, прежде чем увидеть замшелую крышу, почувствовал запах дыма. Тревога закралась в душу.
Дверь была растворена настежь, и в коридорчик нанесло рябиновых листьев, длинных, бледно-желтых. Иван оттопал песок с сапог и прямо с корзинами через плечо вошел в избу.
На постели полулежал Шалин.
Обутые ноги его свесились на скамью, рукава рубашки высоко закатаны, ворот расстегнут: печь протапливалась, и в избе было жарко. На столе — немытая посуда, кастрюля с остатками супа, чугун с картошкой и недоеденный кусок черного хлеба. Шалин обедал.
Иван молча, долго смотрел на знакомое клинообразное лицо с бровями вразлет. Потом, не торопясь, поставил корзины у входа — все это время Шалнн следил за ним с легкой самодовольной улыбкой, не произнося ни слова и не двигаясь, — снял шапку, пиджак, кашлянул без надобности и протянул наконец руку.
— Та-ак… Гость значит. Как это вы нашли меня, Андрей Варфоломеич? Городская хозяйка подсказала, что ли?
Иван держался не заискивающе, как раньше, а с хозяйским достоинством.
— Да вот нашел, — отвечал гость все с той же прицеливающейся улыбкой, — захочешь найти — найдешь.
— Хорошо… Нашел, значит…
Беседа не клеилась.
Иван сполоснул посуду и, не приглашая гостя, стал есть остывший суп и картошку. Потом оставил стол в том же беспорядке и устроился к окошку чистить грибы.
— Что-то ты вроде и не рад старому приятелю, — заметил Шалин и сел на постели.
Иван ничего не ответил.
— А я к тебе по большому делу, — опять сказал Шалин после продолжительной паузы, — поедешь со мной?
— Куды?
— Скажу. Пойдешь?
Иван заволновался, но ничем старался себя не выдавать, однако руки быстро и бестолково стали резать грибы.
— Домой, что ли? — не выдержав томительного молчания, спросил Иван и с надеждой повернулся к Шалину.
— Какой там дом! Дом, брат, там — говорят американцы, — где дела идут хорошо.
У Ивана загорелись уши.
— Ну, так как?
— Никуда я не тронусь! Мне и тут хорошо — и слава богу.
— Да я тебе настоящее дело предлагаю! — вскочил Шалин.
— Говорю, не пойду — и весь сказ!
Шалин нервно прошелся по избе, от окна до печки, посвистел, успокаиваясь, потом сел на корточки перед Иваном и со смешком заметил:
— А изменился ты, Обручев, измени-ился. Хозяином стал, что ли? Смотрю сегодня — участок разработал, все честь по чести… Только не это нам, эмигрантам, нужно. Мы с тобой должны большие дела делать!
— Эвона что! Большие, значит…
— Большие, чтобы большими людьми стать на чужбине. Понял?
— Понял.
— Так надо не сидеть да грибы чистить, а делать эти дела!
— Делай, а я пока посмотрю. Глядишь — опосля и мне пондравится! — покосился Иван, впервые называя Шалина иа «ты».
— Слушай, Иван, в каждом деле нужен риск, а ты..
— Рискуй.
— Я уже рискнул, — ответил Шалин, сдерживая раздражение, — я уже многое сделал без тебя и опять, как тогда в Кронштадте, пришел звать тебя на готовое, а ты мне такие слова говоришь. Нехорошо так, Иван, нехорошо.
Иван разрезал большой красноголовый подосиновик, посопел, высматривая червей, и стал неторопливо, по-деловому, как ломоть хлеба, разрезать: ножку — вдоль, шляпку — на кусочки.
— Так ты хочешь знать, в чем дело мое?
— Ну?
— А дело вот в чем… — Шалин запнулся, поскреб в затылке и начал — Купил я рыболовную шхуну. Она, правда, не новая, но еще такая, что я те дам! На ней, если с головой работать, можно целое состояние сколотить. Рыба сейчас в хорошей цене на всех рынках, да и консервные заводы берут — только дай. Теперь ты понимаешь что-нибудь?
— Нет.
— Мне нужен надежный, работящий экипаж, человек из трех. Понял теперь? Сначала, конечно, можем поработать и вдвоем, пока оперимся, а потом — ты за капитана, я — на берегу. Ты в море рыбку берешь, я деньги делаю на берегу да с тобой делюсь. Ну, теперь-то понял?
